…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Фрида, ездила ты пароходом на север?

Белые ночи, северные сияния, звёзды и бескрайнее море, от которого так и веет первозданным холодом, перед которым ощущаешь себя не то, что вошью, – даже не песчинкой! – молекулой, атомом в первозданном хаосе Творца. Любому порыву ветра ничего не стоит сбросить тебя с палубы, перевернуть всё это создание человеческого «гения», ревущую и выбрасывающую в воздух дым машину, пароход, перевернуть и затопить, а пассажиров отправить на корм рыбам. Когда осознаёшь это всем своим куцым умишкой, то пугаешься сперва, затем же начинаешь восторгаться; порою любопытно – а коли уж случилось бы так, такая катастрофа, выбрался бы я сам на берег, или через рыбье нутро месяц спустя очутился бы в желудке какого-нибудь норвежского социал-демократа.

Я тебя напугал? Ты всхлипываешь, дышишь часто… Ого, я взволнован – это может быть небезопасно для тебя! Нет-нет, не верь мне, ради Бога, забудь мои бредни поскорее – всё, что хорошо одному, может быть губительно другому. Съезди пароходом на север, не пожалеешь, главное – не забудь о морской болезни и её последствиях.

Так о чём, бишь, я? Ах, об Ольге! Да, теперь бы я рассказывал ей вовсе не о мёртвых, а о красотах Гудбрандсдаля и мыса Нордкап.

Сгустилась ночь, бездонная, точно колодец. Ночь гримасничает мне из-за закрытого окна, ночь зовёт меня на серьёзный разговор – мол, смотри, я – вечная, а ты, будь хоть творцом из творцов, скоро исчезнешь, растворишься, уйдёшь навек, и кто вспомнит тебя… У меня нет причин спорить с ней, она всегда права, но и смеяться над собою не позволю.

Свеча выгорела, но у меня их много, спасибо Хлое!

Где мои свечи? Я не помню… Кажется, я припрятал их под подушку в коробку с сигарами, чтобы Фрида не забрала (будто бы она этого не знает!), но идти к кровати… бррр, далеко, я уж пристыл к ледяному полу. Ах, нет же, нет, они под половицей в углу, а вовсе не под подушкой – но это ещё дальше! Да и какого пса нужда мне в этих свечах, коли здесь есть электричество, одно из радостей двадцатого века!? Вот я сейчас включу все четыре лампочки разом и изгоню тебя, проклятая, хочется или не хочется тебе уходить!

Затем вспоминаю вдруг с некоторым сожалением – у меня нет лампочек в люстре под потолком; Фрида хотела вкрутить их, но я её прогнал. Я хотел быть первобытным человеком, варваром, шаманом, заклинающим огонь, я хотел видеть свет живым, а не нанизанным, точно на солдатский штык, на спираль лампы. Коли уж суждено было мне окончить дни здесь, так отчего бы ни с частицей природной пещерной дикости.

Смеёшься… И впрямь забавно: в этом теле ничего от варвара, лишь беспомощность… А тех, от кого так же мало толку, как от меня, знаешь, в былые времена убивали, не так ли? Просто-напросто отводили в лес и бросали умирать. Нашёлся бы тот, кто покончил так со мной…

Ты можешь сделать это, дорогая? Вот, Хлоя не может, а ты? Тоже?

Тогда иди к чёрту!

III

Утром просыпаюсь в кровати, вернее, продираю глаза. Сна не было, нет, было полузабытьё, и я сам себя пытался убаюкать сказками прошлого, мною же и сочиненными.

Как случилось мне оказаться там, на кровати? Кто-то перетащил меня на кровать с пола, потому как сам я не хотел возвращаться на эту скрипучую тахту, не хотел или не мог. Это, верно, Фрида – а кто же ещё? – одна либо с чьей-то помощью. Она уже была здесь – на заваленном бумагами столе стоит кофе, холодный, как я люблю, и таблетки, одна красная и две белые. Белые не знаю от чего, я их выбрасываю, а красная… О, чёрт побери, это самое то, что мне сейчас нужно!

А не мог ли кофе просто остыть сам по себе со вчерашнего дня, ведь вчера я не пил его? Нет, ведь и таблетки тоже здесь; выходит, Фрида не забывает меня. Я же, хотя и не спал, с большим усилием могу припомнить её появление.

Теперь, страстно протянувшись к столу, я со всем ужасом осознаю, как мне больно, и постигаю невыносимое расстояние от кровати до стола. Боль, пробудившись вместе со мной, не даёт воспрянуть и сковывает дыхание; боль – огромная чёрная старуха с ножом, волком прыгает она на меня, вонзает нож в грудь, и медленно-медленно поворачивает рукоять, глядя мне прямо в глаза. Неправдоподобно медленно…

Господи, уберите её, нет мочи больше видеть её!

Если бы можно было описать словами всё то, что я чувствую, если бы можно было выразить всё это буквами, сложив их в фразы, а те в предложения, то получилось бы нечто не менее значительное, чем «Война и мир» графа Толстого.

И жилы напряжены; собираюсь силами, один-единственный могучий рывок, стоивший всего – уродливая старуха летит прочь и я вместе с ней, кубарем с кровати. Пружины отзываются протяжным жалобным стоном.

Больно…

Ползу к столу на четвереньках, старуха здесь, не отстаёт, шаг за шагом, метр, два, три – какая огромная комната, зачем нужда мне в такой?! Это всё Хлоя постаралась и выхлопотала мне самую большую. Она платит за неё изрядную сумму, она хочет, как лучше, а её несчастный отец не может здесь убежать от своей Боли.

Вот, наконец, она, красная! Хватаю её с жадностью, невиданной смертным, хватаю трясущейся рукой, чуть не выронив, проглатываю, и всё…

Ещё десять минут, нужно потерпеть, десять минут, всего-то, точь-в-точь, ни минутой больше, ни минутой меньше. Зажмуриваюсь и сворачиваюсь клубком на полу, будто побитый пёс, и зубы скрипят, и ногти скрежещут по доскам пола; и я считаю… считаю… минуты, секунды, мгновения…

Проходит время…

Фрида, ты всё ещё здесь, под кроватью? Молчишь, но я-то знаю, что здесь… Благодарю тебя, что прогнала эту старуху, благодарю, тебе обязан я своим спасением. Если ты только видела со стороны меня, то одной своей жалостью и состраданием пробудила во мне чувство вечной признательности. Никогда, никогда больше не буду я издеваться над тобой, обещаю. Ну, или почти не буду…

***

Да, теперь мне легче, куда как легче… Лишь голова полна тумана, да веки пудовые – как трудно их поднимать! Воспалённый взор блуждает по комнате, по стенам и полу, и выискивает кругом в опостылевшей обстановке вещи, которым можно восхищаться.

Напротив кровати на стене, окрашенной в тошнотворный салатовый цвет, мне повесили картину, репродукцию «Крика» Мунка. Появление её здесь таинственно и не зависело от моего желания, да и вообще картины здесь ни к селу, ни к городу, поначалу я даже не замечал её, но затем, лёжа в кровати после приступов, начал присматриваться.

Определённо, думаю теперь, это самое замечательное из всего, что мне довелось видеть!

Почему?

Бывает, глубокой ночью или же рано утром я кричу до тошноты, не всегда от боли, чаще из вредности и тоски – мне дурно, я хочу, чтобы и другим было дурно также, всем тем, кто обитает в соседних комнатах, в соседних мирках. Желаю действовать им на нервы, залезть под кожу, выпить у них всю кровь, хоть она и насквозь больная. Но многие из них настолько плохи, что уже даже не жалуются на меня, просто лежат по комнатам под капельницами и сосут хлебный мякиш. Возможно, они даже не могут думать обо мне дурно, ибо просто не в состоянии думать, они обратились в растения, они отрывают рты для таблеток и микстур, моргают глазами, чтобы показать попало им что-нибудь в рот или нет. Им даже нет нужды во вставных зубах, мостах и коронках – им вливают всё в жидком виде!

Как я ненавижу их, как я ненавижу себя! И как пылаю я, и как неистов в святой ненависти! Кажется, я хочу воскресить мертвецов своими криками, но я явно не Иисус, скорее напротив. Или же я слишком скромен: быть может, если через многое время по моей смерти на мои кости кинут покойника, он вдруг оживёт?

Да, наша богадельня давным-давно стала институтом растениеводства. Хоть какой-то остряк обозвал её «Вечной Радостью», как значится на вывеске над входом в парадную, я сам называю её «Вечной Ночью», это ближе к истине – с моей лёгкой руки название прижилось, а старое – почти забылось, истерлось. Не сказать, что это расстраивает мои и без того расшатанные нервы и доводит до горячки, но удовольствия в этом ровным счётом никакого. Целый штат сиделок в белых передничках круглый день занимается культивированием давно засохших стволов, пытаясь поддерживать жизнь там, где её уже не может быть. Судя по их лицам, такая рутина выбивает из них всё человеческое, а сама моя любимая Фрида давным-давно обратилась в некое подобие броненосца или дредноута на суше. Она прёт и прёт вперёд своей большой грудью, круша в клочья все льды и айсберги, попадающиеся на пути, все её действия механизированы, в них нет души, и я думаю, так же ли она ведёт себя вне этих стен. Видимо, также. Это целый мир паровых машин, лампочек, гальванических элементов и чтобы там жить, нужно самому стать Максом Планком и Николой Тесла, человеком, механизировавшим свои жизненные процессы до отвращения.